| |||
| Пушинка: |
|
— Нет, не пойду к ним больше. Это плохо кончится, — в сотый раз твердил себе Хиб Шоудыд, возвращаясь от Харази Манчи домой.
Но другая неотступная мысль помимо воли преследовала его: "Пойдешь, непременно пойдешь. Ты ведь не можешь не пойти, ты не в силах устоять — слишком соблазнительна и прекрасна Шазина". В нем боролись два чувства: неудержимая, растущая день ото дня страсть к Шазине и чувство долга перед мужем ее — Манчей. Манча всегда так искренне, так доверчиво относился к нему. Но чары Шазины не давали Шоудыду покоя, его страсть вспыхнула с такой силой, что он почти утратил власть над собой. Было поздно, когда Шоудыд подошел к своему дому. Все спали. Не зажигая свечи, чтоб никого не будить, он тихо разделся и юркнул в постель. Долго не мог он уснуть: образ Шазины продолжал преследовать его, и страсть бушевала в его сердце. — Что же будет? — спрашивал он себя, и мрачные мысли одна за другой теснились в его разгоряченном мозгу. Он думал, решал и снова думал. Наконец перед самым рассветом, приняв, очевидно, окончательное решение, он забылся тяжелым сном. Несколько дней не видели его Шазина и Манча. Их удивило его отсутствие: прежде не было дня, чтобы Шоудыд под тем или иным предлогом не зашел к ним. Наконец он явился. После обычных приветствий Шоудыд сказал: — Арстаа Маф, пастух из Чагям, передал, что на скале Багада бродит огромный, как буйвол, медведь. Я решил поохотиться. Ты не пойдешь со мной? — обратился он к Манче. — С радостью, — отозвался тот. — Давно я мечтал помериться силами с таким знатным гостем. — И весело обратился к Шазине: — Если удастся с ним встретиться, ты будешь по утрам, спуская ноги с кровати, ступать на мягкую и пушистую медвежью шкуру. Ведь она покроет весь пол в твоей комнате! — Правда? — лукаво улыбнулась Шазина. — А если с медведем не справитесь? — И она уже с тревогой посмотрела на мужа. — Ну что ты! У скалы Багада и моста через пропасть очень удобно будет перехватить зверя, — успокоил жену Манча. — Скорей же собирай меня в путь! Ведь это займет у нас не меньше двух дней? — спросил он Шоудыда. — Да, конечно. Шазина быстро собрала все, что нужно, и проводила охотников, пожелав им успеха. Был уже полдень, когда друзья прошли багадский мост и достигли скалы. Они не стали делать привала: не было еще нужды в отдыхе, к тому же обоим хотелось как можно скорее встретиться с медведем, пока он не ушел в горы. И они начали подъем. — Он, должно быть, пришел сюда из Амткял, — карабкаясь на скалу, сказал Манча. — Там водятся дикие медведи. — А возможно, из Журги, — отозвался Шоудыд. Охотники долго брали крутой подъем. — Мне хорошо знакомы эти места, — заметил Манча. — Здесь я часто бывал во время охоты. Знаешь, с долин сюда долетают пушинки. — Манча указал на облака белых пушинок, окутывавших скалу. — Это тополя цветут внизу в долинах. Иногда здесь пушинок плавает такое множество, что они мешают разглядеть дичь. Друзья добрались наконец до небольшой каменной площадки. Они приставили ружья к скале и присели отдохнуть. Кругом высились дикие кручи, кое-где поросшие мхом и мелколесьем. Далеко внизу, в долинах, виднелись тополя, и пушинки белыми облаками подымались к небу. В глубокой низине клокотал Кодор, глухо доносился сюда шум его бурных вод. Манча вытянулся на спине. — Ты не очень вытягивайся, — с напускной озабоченностью предупредил Шоудыд. — Не удержишься и сорвешься в пропасть. Далеко ли до беды? А сам подумал: "Тогда б дело обошлось значительно проще". — Пустяки! — беспечно ответил Манча. — Помню, на совершенно отвесной и голой скале Эрцаху я загнал серну и взял живьем. Если я там не сорвался, то уж тут наверняка не сорвусь. Здесь по сравнению с Эрцаху — ровное поле. Он засмеялся. — "Несчастье может оказаться и в ахампале", — привел Шоудыд абхазскую пословицу. — Здесь не случится несчастья, — спокойно ответил Манча. Но несчастье все же случилось. Глубокой ночью Шоудыд сообщил жене Манчи Шазине страшную весть о гибели мужа. На ее горестные крики и причитания собралось все село. Возле Шазины сидел Шоудыд и скорбно рассказывал людям: — Он погнался за серной в горах. И не успел я подойти, как он сорвался со скалы и полетел в пропасть. Люди отправились в горы, обыскали все кругом, но не нашли тела Манчи. Все решили, что он упал в узкую щель меж утесами в непроходимую пропасть. Целый год горевала Шазина по мужу. Целый год ходил к ней Шоудыд. Как он был предан памяти друга! Как он был добр, как щедр, как умел одарить несчастную вдову, сколько проявлял внимания и чуткости! Шоудыд сумел понравиться ей. Исподволь, обдуманно готовил он почву, — и настал день, когда Шоудыд признался Шазине в любви и предложил выйти за него замуж. Не сразу согласилась Шазина. Верная памяти мужа, долго колебалась она. Но, уступив уговорам родных и друзей, в конце концов дала согласие. Через месяц Шоудыд ввел в свой дом столько лет любимую женщину. Безмерно ласковым и внимательным мужем был Шоудыд, и Шазина привязалась к нему. Так прошел еще год. Как-то Шоудыд заснул на веранде. Рядом сидела Шазина и берегла его сон. Шоудыд спал неспокойно, что-то бормотал и вдруг проснулся. В воздухе носилось множество белых пушинок от цветущих неподалеку тополей. — Сколько пушинок! — тревожно произнес Шоудыд, глядя ввысь. — Да, — отозвалась Шазина, подняв глаза к небу. — Сегодня почему-то особенно их много, — повторил так же тревожно Шоудыд. — Да, много, — сказала, улыбнувшись ему, Шазина. — Ты даже говорил об этом во сне. Я прислушалась, но ничего не могла разобрать, кроме слова "пушинка". Ты повторил его несколько раз. Ты видел пушинки и во сне? Женщина погладила его красивый открытый лоб, словно желая прогнать видение. Шоудыд притянул ее к себе и поцеловал... — Да, — сказал он. — Я видел во сне пушинку. — Пушинку? Только одну? — Только одну, — ответил он и закрыл глаза. — Большую и очень страшную. — Чем же страшную? — удивилась Шазина, нежно гладя его лицо. — Не спрашивай, дорогая. — Почему же? — Нельзя. Этот сон, вернее, пушинка натолкнула меня на неприятное воспоминание. — Тогда ты непременно должен рассказать мне все, — настаивала Шазина. — Но ты разлюбишь меня? — Я могу разлюбить тебя только за настоящее. За прошлое — нет. — Но поймешь ли? Простишь? — Прощу. Ведь все это было раньше? До того, как я стала твоей? — Ну конечно же, раньше. К тому же я это сделал, — Шоудыд понизил голос, — только из-за любви к тебе. — Тем более!.. Расскажи! Шоудыд закрыл глаза. — Я полюбил тебя давно, — тихо заговорил он. — Помнишь, Шазина, как часто я бывал у вас? Я сходил с ума от страсти к тебе, я ревновал и страдал, видя, как Манча ласкает тебя и ты отвечаешь ему... И пришла пора, когда я понял, что не могу жить без тебя, что, если ты не станешь моей, я сойду с ума. И тогда я понял всю глубину народной поговорки: "Не узнает счастья один, если не умрет другой". И я решил... Он умолк, страшась своих слов. — Ты решил? Что? — услышал он Шазину. — Что же дальше? Долго молчал Шоудыд. — В ту ночь я сказал неправду, — с трудом выговорил он. — Манча погиб не случайно. Мы действительно поднялись на скалу Багада и, устав, сели отдохнуть на ровной площадке. Манча вытянулся на спине. Я воспользовался... Шазина вздрогнула. Она убрала свои руки, обнимавшие мужа, и схватилась за голову. — А над скалой, помню, как сейчас, — продолжал Шоудыд, — летели пушинки... Над скалой и над нами... "Зачем ты убил меня? — спрашивал он, умирая. — Что я сделал тебе плохого?" — говорил он и смотрел мне в глаза. Я не выдержал его взгляда и отвернулся. "Понимаю, — сказал он, — я догадывался... Значит, я не ошибся... Ты любишь Шазину... Я знал, я это видел... по твоим глазам... когда ты приходил к нам и смотрел на Шазину... Теперь ты убил меня... Ты думаешь, никто никогда не узнает? Нет, пушинки, вот эти пушинки расскажут все обо мне! Преступление, а особенно подлое, никогда не скроешь... И в поговорке сказано: "Если не выдадут люди — выдадут листья". Я умру, но увидишь, — тут последние судороги прошли по его телу, — пушинка выдаст тебя..." Он умер. Я столкнул его в пропасть. Шоудыд выпрямился и глотнул воздух, точно задыхался. Потом сказал: — А сейчас мне привиделся сон. Будто мы сидим с тобой вдвоем в тени большого тополя... И вокруг пушинки... Мы с тобою смотрим и любуемся ими... Вдруг одна пушинка стала расти, подлетела к нам, и из нее выглянуло лицо Манчи. В его больших сверлящих глазах я прочел: "Зачем ты убил меня? Если не люди, то пушинка, пушинка выдаст тебя..." А потом пушинка улетела, стала маленькой, смешалась с другими. Я смотрел ей вслед, но не мог отличить ее от других и все звал: "Пушинка, пушинка!.." Не подымая головы, безмолвно сидела Шазина. — Я ведь это сделал из любви к тебе... Страсть помрачила мой разум. Только так я мог добиться твоего сердца. Ты простишь мне, Шазина? — в отчаянии молил Шоудыд. Он протянул к ней руки, пытаясь обнять. Но Шазина оттолкнула его. — Такую подлость никто не простит! — Она поднялась и пошла в пацху. Шоудыд откинулся на подушки. — Встань! — крикнула Шазина, тотчас показываясь на пороге с ружьем. — Получай, что заслужил! Мщу за Манчу! |
| Братья: |
|
В тот день, когда все это случилось, с утра лил дождь. Горы были окутаны тучами. Только к вечеру они рассеялись.
После дождей горы становятся до того ясными и четкими, что кажется, будто они рядом — рукой до них подать, и будто они только что возникли. Воздух чист и прозрачен, как голубой алмаз. В такой час в горах каждый зверь радуется жизни, и косули выходят из лесных тайников на открытые поляны и скалы, чтобы оттуда посмотреть вниз, в долины. Об этом хорошо знают охотники и не теряют времени зря. Братья Кязым и Шарах слыли страстными охотниками. Не успело просохнуть крыльцо их дома, как они уже вышли с ружьями за плечами. — Не ходите далеко, нан, скоро вечер! — крикнула им из окна мать. Но разве знает охотник, надолго ли он идет и какой дорогой вернется домой? — Мы притащим тебе самую жирную косулю, мать, пожелай нам удачи! — откликнулся младший, Шарах, скрываясь за поворотом. — Да сопутствует вам удача, нан! — сказала мать вдогонку сыновьям, но они уже не слышали ее. Прямым путем, через лес, братья шли к скалистой горе Коначхир, самой высокой и самой отвесной во всей горной Абхазии. Много там дичи, но только хороший ходок, природный горец, сможет пройти по ее кручам. Быстро добрались братья до подножия горы и узкой, козьей тропой, пренебрегая длинными, более отлогими обходами, начали подъем. Часто тропа обрывалась, возникала голая отвесная скала, и приходилось то ползти, то прыгать с выступа на выступ. Скоро охотники достигли тех мест, которых любят касаться облака и редко — нога человека. Дикие кручи вздымались над ними, круто падали стены пропастей. Братья карабкались по карнизу над ущельем, и, если кто-нибудь из них случайно сталкивал камень, шум падения замирал внизу, не достигая слуха. Наконец они добрались до небольшой каменной площадки, образовавшейся после обвала. Узенькая тропинка вела отсюда вдоль отвесной скалы к лесистому склону — излюбленному месту косуль. — Камень чист, — сказал Шарах, глядя вперед. — Значит, косули еще не приходили. — Ты прав, — откликнулся Кязым. — Но они скоро здесь будут, мы опередили их. — Они выйдут из лесу, — сказал Шарах и вновь посмотрел вверх. Но впереди, кроме стройных высокогорных елей, казавшихся издалека синими, ничего не было видно. Шарах поднял глаза — над тропою кое-где среди неглубоких трещин скалы угадывались легкие выступы. Шарах бросил взгляд вниз — там, в далекой глубине, лежала голубоватая дымка да яростно пенился омывающий скалу Коначхир горный поток Кодор. Площадка висела над глубокой пропастью. "На этом самом месте погиб Шоуа Маф, — вспомнил Шарах. — Он карабкался за косулей по этой тропинке и сорвался. Даже костей его не нашли". Братья наклонились над пропастью. Ветер рвал их башлыки и подолы архалуков. — Тише! — насторожился Кязым. Сквозь посвист ветра и шуршание ящериц до него донесся легкий топот. Он приложил ухо к земле. — Идут! — прошептал он, указывая в сторону леса. Охотники залегли за ближайшей скалой. Пронеслось несколько мгновений томительного ожидания. Кому из охотников не знакомо это чувство?! Кровь кипит, но рассудок и воля укрощают дрожь твоей руки. Чем крепче держишься, тем вернее добыча... Легкий топот козьих копытец послышался совсем рядом, а затем пять косуль, одна красивее другой, выбежали на площадку. Коричневые, с белой линией вдоль спины, они отчетливо выделялись на фоне чистого неба. Косули сгрудились на краю площадки. Шарах, который лежал ближе к ним, хорошо видел, как одна из косуль стала к нему боком, словно испытывая его выдержку. Но он помнил непреложный закон охоты — первый выстрел принадлежит старшему. Первым и выстрелил Кязым в ту самую косулю, которую наметил себе Шарах. Косуля подпрыгнула и исчезла за краем пропасти. Тотчас выстрелил и Шарах; но выбирать цель теперь было некогда; вспугнутые выстрелом Кязыма, косули шарахнулись назад, в сторону леса. Поэтому выстрел Шараха был неудачен, как и выстрел старшего брата. Вторая подбитая косуля пробежала по самому краю обрыва и также исчезла. Шарах мгновенно нагнулся к краю пропасти и увидел, как обе косули, кувыркаясь в воздухе и ударяясь о выступы скал, падали вниз. Они быстро уменьшались и исчезли в горном потоке Кодора, над которым уже носились клочья вечернего тумана. Шарах оглянулся. Кязым гнался за убегавшими косулями по карнизу в сторону леса. Не пробежав и половины пути, косули кинулись вверх по крутому склону, цепляясь за его выступы так, как это умеют делать, только горные козы. Кязым не отставал, и Шарах был готов поверить, что брат загонит одну из косуль. Она отбилась от стада и теперь металась от одной отвесной Щели к другой, стараясь избавиться от своего преследователя. Шарах с возрастающим азартом следил за нею. И вдруг он заметил, что видимость резко ухудшилась, что стремительно набегает горная ночь. — Кязым, вернись! — крикнул он. Брат, не оглядываясь, продолжал карабкаться вслед за косулей. — Вернись, Кязым! — крикнул вновь Шарах. — Пора спускаться! Ответа не последовало. Но до слуха Шараха долетел голос брата: — Проклятая косуля, скрылась, как шайтан, в расщелине. Голос доносился издалека, и Шарах с трудом разглядел темное пятно, еле видное в сгустившихся сумерках. И тут все скрылось с глаз — поднявшийся туман сразу окутал скалу непроницаемым покрывалом. — Не торопись, Кязым! — кричал теперь Шарах. — Подожди, пока рассеется туман. Не оступись в темноте. Осторожно вдоль скалы он пробирался поближе к тому месту, где последний раз видел брата. Мелкие камешки, по временам сыпавшиеся сверху, остановили его. Он догадался, что Кязым, нащупывая путь, ползет вниз. Вскоре падение камешков прекратилось... Туман стал как будто рассеиваться, над головой проступили звезды. Но глаза по-прежнему не различали ничего — кругом стояла горная ночь. — Кязым, а Кязым! Видишь ли ты выступы? — кричал Шарах, припадая к скале. — Ничего не вижу... — глухо донеслось сверху. — Как же сойдешь теперь? Ответа не последовало. — Как спустишься вниз? — громче повторил Шарах. Сверху упали слова — еще глуше и отдаленнее: — Не знаю. Сердце Шараха сжалось в тревоге за брата. — А крепко ли ты держишься? — крикнул он, и голос его дрогнул. Опять долгое молчание. Шарах подумал было, что слова его унесло ветром. Но вот сверху послышался голос Кязыма: — Под ногой небольшой выступ... Только для одной ноги... другая в воздухе... Слова долетали медленно, отрывисто. Казалось, они отделены одно от другого бездонной пропастью. — Ну, а руки? — спрашивал Шарах. — Крепко ли держишься руками? — Держусь пальцами одной руки... И Шарах как бы почувствовал в эту минуту прерывистое дыхание брата, его тяжкие усилия... — Кязым! — крикнул он умоляюще. — Сумеешь ли продержаться до утра? — Не знаю... хватит ли сил... — Надо найти силы, иначе... Шарах не договорил. — Постараюсь, — еле-еле расслышал он. — Спой мне песню... Мою любимую... Шарах понял брата с полуслова. Кязым хотел, чтобы в эти часы, когда жизнь его висит на волоске, зазвучала песня о славном охотнике Озбакье, которому всегда сопутствовала удача. Но однажды он подстрелил шестнадцатирогого оленя, и тот, катясь с кручи, упал на Озбакья и увлек его с собой в пропасть. В пылу охоты Озбакья даже не успел и подумать о смерти. Этой песней Кязым хотел, видимо, поддержать в себе дух отваги. Шарах запел и скоро услышал, как брат подпевает ему наверху. В то время, когда братья пели, гору Коначхир облетала ночная птица, которая видит в темноте. Услышав голоса охотников, она на мгновение застыла на месте и увидела все, как было: на смертельной высоте над пропастью прижались к скале два человека. Один стоит на узком карнизе, другой висит над ним, обнимая скользкий камень. Оба поют — младший, подняв кверху тревожный взгляд, старший — прижавшись щекой к скале, словно ласкаясь к ней. Черный ветер играет концами их башлыков, полами архалуков и уносит песню вдаль. Долго пел Шарах, пока не заметил, что Кязым замолк. Тогда Шарах запел песню героев. И снова подтянул Кязым, и еще раньше, чем прежде, смолк. Понял тогда Шарах, что брата охватывает усталость, что сердце его просит отдыха, а это теперь — хуже всего. — Кязым, не спеть ли нам еще песню? — крикнул он, но не услышал ответа. Долго стоял Шарах и ждал, прислушиваясь. Наконец сверху послышался слабый голос, как бы стон: — Шарах!.. Шарах... Если я погибну — береги мать... она стара... Ты один ей будешь опорой... — Не сдавайся, Кязым! — прервал его младший брат. — Надо напрячь все силы и продержаться до рассвета. А на рассвете я срежу лозу и спущу ее тебе сверху. — Да, если бы выдержать... Уже онемели пальцы, и я даже не в силах сменить ногу... — Продержись как-нибудь!.. Вот показалась утренняя звезда! Мужайся, Кязым! В это время ночная птица второй раз облетела гору Коначхир. Полет этой птицы не слышен, она всегда появляется там, где грозит смерть, и криком своим предостерегает о ней все живое. Облетая гору первый раз, она бросила братьям свой печальный крик, но тогда они заглушили его песней. Теперь в голосе птицы слышалось последнее предостережение. Но недолго мог Шарах раздумывать о ночной птице. До него снова донесся голос Кязыма — на этот раз он прозвучал как предсмертный вопль: — Все, Шарах, все кончено!.. Не могу больше... Я держусь на двух пальцах... Все усилия бесполезны... Стоит ли цепляться за жизнь, которой мне уже не видать?.. Кто может объяснить, что тут произошло с Шарахом? Чужая душа, говорят, потемки, и даже душу брата может окутать тьма, в которой ничего не прочтешь. Шарах откликнулся во весь свой звонкий голос, и смысл его слов был столь неожидан, как если бы человека подменили. — Я не ослышался? — кричал он. — Все кончено? Ты сейчас упадешь? Верно ли это? Ну, наконец-то! Как я рад!.. Ветер утих, и Кязым слышал даже стук приплясывавших ног Шараха. — Значит, ты сорвешься и погибнешь, как Озбакь, и даже костей твоих не найдут?.. Вот хорошо, наконец-то я дождался своего счастья!.. Шарах кричал так громко и так торопливо сыпал слова, что Кязым с трудом перекричал его: — Эй, постой, что ты там мелешь? С ума, что ли, сошел? Чему ты радуешься?.. — Чему радуюсь? Твоей гибели! Я радуюсь ей, потому что она принесет мне счастье. Я ждал и не смел надеяться, все ободрял тебя. Но теперь, когда ты сам говоришь, что не сможешь удержаться, теперь мне нечего скрывать мою радость. Ты погибнешь, а Хабиба достанется мне! Да, она будет моей, Кязым, моей!.. — Что?! — взревел Кязым. — Повтори, что ты сказал!.. Может быть, я ослышался... — Нет, ты не ослышался. Твоя невеста Хабиба будет моей женой. Ты стоял между нами, ты нам мешал. Ты старший брат, я должен был таить свое горе. И вот наконец сбываются мои надежды... — Замолчи!.. — прервал его Кязым. — Ты заговариваешься, ты, я вижу, потерял от страха рассудок... Братья ругались до рассвета. Рассеивался туман, и все явственнее выступали контуры гор, выступы и тропы на серой скале. А затем Кязым услышал голос над собой: — Держи, Кязым! Он поднял глаза и увидел Шараха — тот протягивал ему лозу, другой конец которой был привязан к большому камню. Кязым оттолкнул лозу и стал высматривать, как бы ему выбраться. Но выхода не было. — Держи, Кязым, — повторил Шарах. И второй раз оттолкнул старший брат лозу. И лишь когда третий раз Шарах подал лозу, Кязым ухватился за нее и выбрался на тропу. Встретились братья лицом к лицу. — Кязым, я думаю, ты понял меня по-настоящему, — сказал Шарах. — Я видел, что ты слабеешь... Вспомнил поговорку Адзин Хаджарата. И я решил обозлить тебя... Но не понял Кязым брата. — Бессовестный ты! — закричал он. — Молчи! И слышать тебя не хочу! — Хорошо, хорошо, я молчу, — безропотно сказал Шарах и умолк. Кязым стал спускаться по тропинке вниз. Шарах шел за ним следом, как подобает младшему брату. Кязым остановился, снял чувяк, чтобы вытряхнуть из него камешки. Шарах прошел вперед. Вот он увидел свое селение, дымок над родным домом и большую чинару, под которой они с братом играли когда-то. Первые лучи солнца упали на его лицо, и он с улыбкой обернулся к брату. Заметив его улыбку, Кязым вспомнил прошедшую ночь. Гнев душил его. И он вскинул ружье... Когда рассвелся дым, он увидел только, как Шарах схватился за сердце и скатился в пропасть. "Все обман, — думал Кязым, идя домой. — Хабиба клялась и обманула. Был брат, и нет его. И сам я легко мог погибнуть. Такова жизнь". Будто перед чужим местом остановился он у своего дома. — Нан Кязым, почему ты стоишь там и не входишь в дом? — спросила его старая мать. Дрогнул Кязым и вошел в дом тяжелым шагом. — Где Шарах? Разве он не с тобой был? — спросила мать. Молчал Кязым. Мать закружилась вокруг него, и каждое ее слово терзало потемневшее сердце Кязыма. — Он разбился? Упал? Говори! — Он — махагья! Я сделал с ним то, что делают с махагья. Упала старая мать на скамейку под чинарой и в кровь исцарапала свое лицо. Во двор сбежались соседи. Пришла и Хабиба. Кязым поведал все, как было. — Я не знаю, почему так сказал тебе Шарах, — молвила Хабиба, — но вижу теперь, что ты плохо обо мне думал. Не бывать нашей свадьбе! — И она ушла. Мать задыхалась от гнева: — Ты сам махагья! Ты — братоубийца! Уходи прочь! У нее потемнело в глазах, и она упала. Кязым увидел в толпе старика Адзин Хаджарата. И тут в его памяти ожили последние слова Шараха, и он подумал: "Почему брат упомянул имя этого старика?" И словно в ответ на этот вопрос выступил вперед старик Адзин Хаджарат и сказал: — Бедная Ханжаж! Большое несчастье тебя постигло. — И, обращаясь ко всем, повторил часто произносимую им поговорку: — "От большого горя человек лишается сил, а от большой злобы силы его удваиваются". И от этих слов будто что-то зажглось в голове Кязыма. Только теперь понял он настоящую и страшную правду. Кязым поднялся и побрел со двора. Никто не проводил его. Он ушел в горы, к тому самому месту, где убил Шараха. Пастухи пасли неподалеку овец. Они слышали выстрел. Что-то тяжело свалилось в пропасть. Они подошли и увидели внизу мертвое тело Кязыма. Из ствола его ружья еще полз дым. |
| Отец: |
|
Таркил Шьааб имел единственного сына, звали его Ардашин. Почтенный был человек Шьааб, умный, добрый и справедливый. Его уважали все. А сын выдался не в отца.
Рано лишившись матери, Ардашин был отдан на воспитание родственникам. Многочисленное и воинственное племя Таркил жило неподалеку от нынешнего Нового Афона в горном селении Таркил-Ахуца. Сын Шьааба воспитывался здесь до двадцати лет. Он часто навещал отца, который не чаял души в сыне. Баловали его и родственники. Ардашин не знал ни в чем отказа. А излишние ласки и любовь без меры всегда доведут до беды. Однажды мимо дома Таркила Шьааба, расположенного у самого моря в селе Псырцха, проезжала группа всадников-бзыбцев. Они возвращались со свадьбы, все были невеселе и распевали задорные песни. Их поведение разозлило Ардашина: он усмотрел в этом непочтительность к дому своего отца. И хотя старого Таркила Шьааба дома не было — он уехал погостить в Самурзакан, юноша до того рассвирепел, что встал на дороге и приказал всадникам замолчать. Но бзыбцы не обратили на него внимания и продолжали петь. Тогда Ардашин выхватил пистолет и, не долго думая, выстрелил в бзыбцев. Пуля, к счастью, не задела никого из всадников. Она попала в голову одного из коней, конь рухнул наземь, а разгневанный всадник ответным выстрелом убил Ардашина, наповал. Весть о гибели сына Таркила Шьааба мгновенно облетела всю округу. Поднялись на ноги все люди из рода Таркил. Бзыбцы погнали коней, чтобы скрыться, однако их настигли, обезоружили и пригнали обратно в Псырцху. Здесь их заперли в подвал, и гонец поскакал с печальной вестью в Самурзакан. Убийца Ардашина принадлежал к роду Цвижба, тоже многочисленному и сильному. Все Цвижбовы, способные носить оружие, поднялись на защиту своего сородича. Верхом, вооруженные, поскакали они в Псырцху. По обеим сторонам реки расположились, как на войне, друг против друга, люди двух фамилий. На правом берегу — Цвижбовы, на левом — Таркилы. Вот-вот должна начаться кровавая схватка. Но ей помешал возвратившийся Шьааб. Он подробно расспросил всех о происшедшем. Потом, после долгого раздумья, старик пригласил на свой двор десять представителей из рода Цвижба и столько же из рода Таркил. Когда все собрались, Шьааб приказал развязать бзыбцев и привести их вместе с убийцей. Все с напряжением ждали, что скажет Таркил Шьааб. И вот он заговорил. — Мой любимый сын Ардашин сам виноват в своей гибели, — неожиданно для всех сказал старик. — Но не меньше виноваты и мы, уважаемые мои родственники. Плохо воспитали мы Ардашина. С его характером он все равно не смог бы прожить. Трудно было Цвижбовым сдержаться. Он помолчал, потом повернулся к убийце: — Юноша Цвижба, как зовут тебя? — Ардашин, — проговорил тот упавшим голосом. — Ардашин? — удивленно переспросил старый Таркил Шьааб. — Я усыновлю тебя, Ардашин. Был у меня свой Ардашин — и будет. Хочешь ли ты заменить мне погибшего сына! — Я сирота! — воскликнул бзыбец и бросился к старику. — Моего отца убили, когда я еще был младенцем. Я не помню его. Клянусь любить тебя, как родного отца! Любовью и уважением я искуплю свою огромную вину перед тобою. И юноша стал целовать руки старика. Тогда, заключив его в объятия, Таркил Шьааб прослезился, впервые, быть может, за всю свою долгую жизнь. |
| ПРОДОЛЖЕНИЕ О МАХАДЖИРАХ Далее >>> |
| Легенды и предания Абхазии >>> |
| <<< Назад |
| Главная >>> |
